Корни насилия

Сегодня, когда насилие появляется в нашей реальности все чаще, мы задумываемся о его истоках и тех мерах, которые можно было бы предпринять во избежание многих трагедий.

Марианна Парсонс - детский и взрослый психоаналитик. В течение многих лет она была консультантом по детской и подростковой психотерапии в NHS в клинике Портман (Лондон), где входила в состав исследовательской группы по вопросам насилия.

В данной работе Марианна Парсонс делиться с нами своими мыслями и идеями и предлагает психоаналитический взгляд на понимание истоков насилия.

 

В своей работе автор ставит множество вопросов, стараясь найти нужные ответы. Есть ли различие между агрессией и насилием? Почему кто-то прибегает к насилию? Существуют ли факторы развития, которые заставляют девочку или мальчика встать на этот путь? Существуют ли признаки опасности или провоцирующие насилие моменты, на которые мы могли бы обращать внимание? Как мы можем работать с детьми и подростками, склонными к насилию?

 

Есть ли различие между агрессией и насилием?

 

В принципе, есть! Агрессия – естественная часть жизни и один из основных источников энергии. Она жизненно важна для прогрессивного развития, но без должного контроля и управления может прорваться и привести к насилию. Без агрессии мы были бы неспособны самоутверждаться или защищать себя и других, эффективно учиться и работать, становиться самостоятельными.

 Агрессию можно использовать конструктивно и прогрессивно или деструктивно и регрессивно. Уместность ее в любой конкретной ситуации зависит от того, как она выражается, а также от уровня развития индивидуума.

В случае реальной опасности агрессия, дошедшая до насилия, чтобы защитить себя и других, может быть абсолютно уместна.

С другой стороны, такие формы поведения как садизм, презрительное обесценивание, издевательство и бессмысленное разрушение, в основном регрессивны и возникают из патологии, пишет Парсонс.

Основное различие между агрессией и насилием в том, что насилие предполагает физическую атаку на тело другого человека, когда это не соответствует возрасту.

Например, тоддлер (ребенок 1-3 лет), физически нападающий на кого-то, ведет себя агрессивно, но не совершает насилия, потому что по уровню развития ожидаемо, что тоддлер будет выражать свой гнев и фрустрацию телесными способами. И подросток, нападающий на другого с вербальными оскорблениями, тоже агрессивен, но не совершает насилия. Однако если этот подросток прибегнет к физической атаке, то это будет представлять собой акт насилия.

 

Почему человек прибегает к насилию?

 

Отвечая на этот вопрос Марианна Парсон отмечает, что насилие – самая примитивная, физическая реакция на то, что воспринимается как угроза целостности психологического я. Хотя акт насилия может быть неприемлемым, мы сможем его понять, если увидим, как и почему индивидуум почувствовал, что его спровоцировали.

Во время психотерапии, когда мы всматриваемся во внутренний мир пациента, склонного к насилию, мы начинаем понимать, что действия, которые нам показались бы безобидными или даже дружелюбными, для пациента являются смертельной провокацией.

Например, пожилая женщина, которая пригрела психически нездорового подростка, приглашала его в свой дом и кормила его, но затем оказывается недоступной ему посреди ночи, когда он одинок, подавлен, бродит по улицам, может восприниматься этим подростком как человек, намеренно поманивший его, чтобы затем бросить.

 

Насилие можно представить как попытку справиться с очень сильной психологической травмой, которая заставляет человека ощущать себя крайне беспомощным, не имея при этом никого рядом, кто мог бы защитить. Чувство, что ты совершенно беспомощен, одинок и беззащитен вызывает страх аннигиляции (полного уничтожения).

Если во внутреннем я нет никакой защитной функции, которая бы могла регулировать страх и тревогу, насилие используется как единственное средство защиты. Тот, кто смог выработать защитную функцию, сможет терпеть некоторое количество фрустрации и критики, а также сможет использовать свою естественную агрессивность уместным образом для того, чтобы самоутверждаться и защищать себя.

Тот, кто склонен к насилию, может чувствовать себя всемогущим и неуязвимым, но на самом деле он может быть крайне уязвим любыми трудостями, отказами и тревогам повседневной жизни. Он постоянно настороже, но на самом деле не готов к опасности. Он не может регистрировать на тревогу как на сигнал опасности, который поможет ему использовать уместные защиты, чтобы справиться со своей беспомощностью, гневом и фрустрацией, и любая угроза будет ощущаться как травматичная, и вызывать к жизни самые примитивные защиты борьбы или бегства, отмечает д-р Парсонс.

Какая разница между «самозащитным» насилием и «садомазохистическим» насилием?

Тот, кто использует самозащитное насилие, чувствует, что его психическое выживание находится в смертельной опасности, и ему необходимо уничтожить источник опасности, чтобы спасти себя. Цель самозащитного насилия – уничтожить то, что угрожает психическому уничтожению внутреннего я.

Садомазохистическое насилие совершенно иное. Оно не включает никакого желания избавиться от другого человека или убить его – вместо этого присутствует отчаянная потребность вовлечь другого в весьма конкретную форму отношений, построенных на контроле и садистическом взаимодействии.

Садомазохизм (либо как стиль построения отношений, либо как полная перверсия, либо как реакция насилия) – это отчаянное, но ложное решение, которое некоторые люди используют, чтобы защититься от глубинных тревог. Все время крепко держа объект на расстоянии вытянутой руки, садомазохист пытается удержать другого под своим контролем и на безопасном расстоянии.

 

Факторы развития, которые заставляют ребенка или подростка встать на путь насилия

Ранние недостатки окружения и то, как воспоминания о них хранятся во внутреннем мире ребенка, могут привести к тому, что индивидуум прибегает к насилию. Для того чтобы понять, что может пойти не так, нам нужно рассмотреть обычные пути развития агрессии, защиты, способов построения отношений.

Люди, проявляющие бесконтрольную бессмысленную деструктивность – это обычно те, кто в детстве не получил возможности выработать надежную привязанность, в которой они чувствовали, что их любят и контейнируют; это дети из детдомов, со сменой множества воспитателей, травмированные дети и те, кто пережил сильную физическую боль, отсутствие заботы, а также те дети, для которых страх был повседневным явлением.

Признаки опасности и провоцирующие насилие моменты

 

Нам нужно помнить, что именно страх и тревога ведут к патологическому использованию агрессии и насилия. Понимание того, что пошло не так в плане развития ребенка или подростка, который совершает насильственные действия, может указать нам на признаки опасности и на то, что провоцирует насилие. Всё, что касается его уязвимости, может переживаться им как атака на его жесткий внутренний барьер и заставлять его реагировать насилием. Такая уязвимость включает всё, что может вызвать чувство беспомощности, унижения и прочие страхи, включая чувство, что его контролируют, загнали в угол, поймали в ловушку, не дают дышать, вторгаются, критикуют, издеваются над ним, отвергают, отмахиваются от него или игнорируют, не предоставляют достаточной заботы. Он чувствует, что его бросил или  что его дразнят, смеются над ним, выставляют дурачком, позорят и заставляют чувствовать себя маленьким и глупым.

 

Как мы можем работать с детьми и подростками, склонными к насилию?

 

Насилие нужно понимать, как попытку решения чрезмерной травмы, которую индивидуум не смог переработать, и эта травма была определена как беспомощность в отсутствие защищающего другого. Это не значит, что нужно оправдывать насилие и обращаться с пациентом, склонным к насилию, только как с жертвой. Наоборот, индивидуум, склонный к насилию, является и насильником, и также жертвой (поскольку ему не помогли в момент максимальной беспомощности, и он не создал внутреннюю защиту). Он проигрывает всё это, причиняя вред другим и бессознательно навлекая на себя наказание закона.

Задача психотерапевта – попытаться понять трудное положение пациента, что-то, чего он не может сделать сам. Это понимание дает возможность вступить в эмоциональный контакт с пациентами, которые находят крайне трудной для себя эффективную коммуникацию с другими или даже с самими собой, не прибегая к насилию.

Симмонс Парсонс приводит пример работы с подростком.

 

---

Том

Семнадцатилетний Том нисколько не стеснялся своей склонности к  насилию – он наслаждался им, и всё его чувство идентичности было сформировано вокруг насилия. Его направили на терапию после попытки изнасиловать молодую женщину, которая была похожа на девочку, бросившую его ради другого мальчика. Он решил дождаться подходящую по виду девушку и изнасиловать ее, угрожая ножом. Он дошел до стадии, когда приставил нож к горлу, но не смог изнасиловать, и вместо этого потребовал от неё денег. Неудовлетворенный, он вернулся на то же самое место на следующий день, решив на этот раз довести свой план до конца. Полиция, которая была предупреждена о предшествующем инциденте, арестовала подростка.

В детстве родители Тома были невнимательны и жестоки по отношению к сыну. Он убегал к бабушке с дедушкой, скрываясь от побоев. В терапии он отрицал какую-либо ненависть в адрес своих родителей и пожимал плечами, как будто история его жизни никак на него не повлияла. Позже стало ясно, что он был сильно обижен за то, что его младший брат получал внимание и заботу, в которых отказывали Тому. Над Томом издевались в начальной школе, но теперь он обожал ввязываться в драки. Он планировал присоединиться к боевому крылу неонацистской организации, и у него были яростно расистские взгляды. Он терроризировал мальчиков азиатов, о которых он говорил, что они «держатся своими компаниями, отнимают наши рабочие места, всегда получают то, чего хотят, и у них свои магазины». Он чувствовал, что имеет моральное право нападать на них, потому что считал, что о них заботятся и дают им всё, чего они хотят. Его самые ранние переживания - чувство, что его родители, особенно мать, не признают и не защищают его, он носил в себе как не переработанную травму, которую можно было только проигрывать.

У него не было никакого желания отказаться от своего насилия по отношению к мальчикам, но его тревожили фантазии о том, как он нападает и насилует женщину. Он боялся, что если снова начнет осуществлять их, то будет наказан. Он надеялся, что терапия как-то избавит его от фантазии изнасилования. Постепенно стало ясно, что его сексуальные фантазии были связаны с чувством убийственной ярости в адрес матери, которую он переживал как унижающую и абсолютно отвергающую. Фантазии изнасилования прекратились, когда у него начались первые сексуальные отношения. Существенно, что эти отношения были с женщиной старше его. Она имела реальную власть над ним т.к. была его школьной учительницей.

С Томом я чувствовала постоянную тяжёлую пустоту, которую было очень    сложно переносить. Сессии ощущались как безжизненные и бесконечные. Но под этой невзрачной поверхностью что-то кипело. Чувство было такое, как будто находишься на краю вулкана, где блеклый серый пепел заставляет забыть про яростную силу, которая может извергнуться в любой момент.

Том опасался доверять мне и это очень мешала ему вступить в терапевтический процесс. Он был вежлив, но в основном молчал. В отличие от большинства подростков, которые молчат в терапии и склонны избегать глазного контакта, Том пристально смотрел на меня с вызовом и ожиданием, что было крайне некомфортно. Я чувствовала, что, с одной стороны, он закрылся от меня в молчании, а с другой, это молчание было очень вторгающимся, из-за его пронзительного взгляда. Том тоже находил молчание очень дискомфортным и хотел, чтобы я задавала ему вопросы; но, когда я их задавала, он чувствовал, что теперь я посягаю на его внутренний мир. Это была очень мощная динамика. Когда я подумала об этом, я начала понимать, как он пытается защищать себя от очень пугающих его тревог. Он идентифицировался с агрессором (с его незаботливой, бросающей его, но также вторгающейся матерью и его склонным к насилию и безразличным отцом).

 На встречах он заставлял меня чувствовать себя одновременно брошенной и затопленной. Можно также увидеть здесь и связь с его фантазией вторжения в женщину – силой, фактически путём изнасилования. Я сказала Тому, что у меня дилемма, когда я думаю о нём, то понимаю, что и мои слова, и мое молчание заставляют его чувствовать себя ужасно, и, похоже, ему совсем небезопасно и некомфортно в кабинете со мной.

Когда я попыталась исследовать, почему ему так плохо со мной, выяснилось, что он находит любую вербальную коммуникацию трудной. Он чувствовал, что не может сказать ничего интересного, и что никто его не замечает. Я сказала, что, должно быть, это заставляет его чувствовать себя ужасно одиноко, и что ему, наверное, очень нелегко почувствовать, что он может быть достоин внимания. Возможно, он чувствует себя невидимкой? Он согласился, и сказал, что единственное, что всегда заставляет людей обращать на него внимание – это когда он говорит о своих расистских политических взглядах. Неважно, соглашается человек или не соглашается, единственное, что важно, это получать интенсивную реакцию.

 Я связала эту срочную потребность пробиться к людям с его беспомощной изоляцией, с тем, что он никогда не чувствовал, что его родители, особенно мать замечают в нем что-то хорошее. Неужели единственный способ почувствовать, что он может оказать на кого-то воздействие, это сила – его сильные политические взгляды или физическое насилие? Это, казалось, дошло до него, и он задумчиво впервые признался, что иногда чувствует себя беспомощным и уязвимым.

Том полностью отрицанил любые регрессивных желания, хотя, он всё же позволил мне немного, урывками, видеть его крайнюю нужду. Он предъявлял себя в виде затянутого в безупречный костюм взрослого, без каких-либо типичных подростковых тревог, связанных со взрослением. Способность признать регрессивные желания предполагает здоровый нарциссизм и интернализованный образ защищающего другого, на которого можно положиться. Без них Том мог справляться со своими регрессивным желаниями, только отрицая их и проецируя их на этнические меньшинства, на которые он затем убийственно нападал. Он видел в них жадных детей, которые получают всё, что они хотят.

Том выстроил для себя псевдо-идентичность «крутого парня», чтобы защитить себя от чувства уязвимости. Это укрепило его жесткий внутренний барьер в качестве замены отсутствующей защитной функции, что было драматично проиллюстрировано, когда он говорил, что у него нет никакого страха перед физической опасностью.

Со склонными к насилию и отрицающими его существование родителями, и не имея никакой соответствующей возрасту возможности пройти этап всемогущества в раннем детстве, малейшее унижение Том переживал как ужаснейшую травму. За образом всемогущего молодого человека, который он предъявлял, прятался испуганный и униженный ребёнок. Его единственным способом защититься от ошеломляющего ощущения отверженности и ничтожности, было использования насилия . Холодное расчетливое насилие сформировало идентичность Тома, так что он мог пытаться избежать необходимости справляться со своими пугающими тревогами, и поэтому не переживать предельной угрозы своему психическому выживанию.

---

 Клинический пример, который описала Марианна Парсонс, показывает важность установления безопасного сеттинга в сознании пациента, также, как и терапевта, чтобы терапевтическая работа могла продолжаться. Это совсем не легкая задача, отмечает Парсонс.

 С точки зрения ребенка или подростка терапевт – это тот, кого следует бояться, потому что он представляет для него исходного незащищающего родителя, а также экстернализацию его собственного примитивного суперэго. Терапевту нужно быть крайне осторожным, чтобы не усугубить ситуацию. Пациенту очень легко увидеть терапевта «равнодушным», «вторгающимся», «унижающим» или «карающим».

Терапевту же приходится иметь дело с воздействием очень примитивных тревог ребенка или подростка, которые неизбежно будут провоцировать тревоги у него самого. Опасность здесь в том, что терапевт может либо начать защищаться от своих собственных тревог, отрицая, что находится наедине с пациентом, который может быть опасен для него, либо может так бояться нападения, что не сможет воспринимать нужды пациента.

Жизненно важно помнить, что пациент не сможет выносить ситуацию, в которой ему придется иметь дело с тем же защитами, на которые он полагается сам. Например, если терапевт не сможет быть принимающим с пациентом, то это заставит подростка видеть   непроницаемый барьер, который терапевт выстраивает против него. Это очень сильная провокация для пациента, которая может подтолкнуть его к насилию или заставит уйти из терапии.

Насилие нужно понимать, как попытку решения ошеломляющей травмы, которую индивидуум не смог переработать, и эта травма была определена как беспомощность в отсутствие защищающего другого. Это не значит, что нужно оправдывать насилие и обращаться с пациентом, склонным к насилию, только как с жертвой. Наоборот, индивидуум, склонный к насилию, является и насильником (из-за его насильственного поведения и его защитного могущественного идеального образа себя), и также жертвой (поскольку ему не помогли в момент максимальной беспомощности, что привело к отсутствию интернализованной защитной мембраны по отношению к его примитивному карающему суперэго). Он проигрывает всё это, причиняя вред другим и бессознательно навлекая на себя наказание закона. Задача психотерапевта – избежать сговора как с ценностями его идеального я (насилием), так и с требованиями его жёсткого суперэго (наказанием); скорее, нужно попытаться понять трудное положение пациента, то, чего он не может сделать сам. Это понимание помогает вступить в эмоциональный контакт с пациентами, которые находят крайне трудным для себя эффективное общение с другими людьми или, даже с самими собой, не прибегая к насилию.